— Где мои родители, старый хрен?
Он попятился, путаясь в полах красного халата, но его уже обступили со всех сторон.
— Хохохо, — сказал Дед, и добрые лучики морщин разбежались вокруг его синих глаз. – Какие хорошие девочки собрались здесь сегодня! – неуверенно пробасил он. — Хорошо ли вы себя вели?
Он неуверенно озирался, все пытаясь отступить, проваливаясь в снег по самые края валенок; борода тряслась, словно все его стандартные фразочки и штампованные вопросы толпились у выхода, толкаясь и мешаю друг другу.
— А у меня тут у вас подарочки, — пробормотал он.
Она презрительно сощурила глаза. За спиной деда кто-то сделал вид, что его тошнит.
— Где. Наши. Родители, — раздельно спросила она, наступая.
Ноябрь. В серое от грязи окно ломится мокрый снег. Подлокотник дурацкой кушетки больно давит на позвонки.
— У меня нет времени на десять лет психоанализа, сезон уже в разгаре, а я даже смотреть не могу на своего напарника. Дети это чувствуют. Шарахаются. Я так без работы останусь!
Чертова кушетка. Деревянные подлокотники слишком теплые; она чувствует, как протаивает кожа на шее. Да, она работает с дедушкой. Нет, она не помнит, какие отношения у них были в детстве. В пыльном воздухе кабинета мутным облачком повисает вопрос об инцесте и расплывается, так и не заданный, оставив липкий налет неловкости. Здесь слишком жарко. У нее нет времени. Гипноз? Она согласна. Что угодно, лишь бы не сорвать сезон.
Она смотрит на белый мех, искрящийся по подолу шубки. Ничего не выйдет с этим гипнозом — голос у психолога скрипучий, как снег под валенками. Снег переливается в мертвом свете фонаря. Где-то существует тепло, еда, родители, но все это куда-то исчезло, и она не может понять, куда. Ей холодно. Она кричит. Из темноты на нее надвигается багровое лицо. Рот спрятан под сугробом бороды. Она видит только глаза – в них ледяное удовлетворение. Руки в толстых рукавицах поднимают ее навстречу черному небу, утыканному булавками звезд. Свет фонаря смещается за спину и гаснет. Скрипит под валенками снег. Скрипит голос невзрачного дядьки, засевшего в пыльной комнате, как паук. Ей жарко. Мышцы шеи протаяли почти до позвонков; ей придется почти сутки торчать на улице, чтобы восстановиться, — спасибо, что уже ноябрь, и ей не придется снова тратиться на тур в Антарктику.
— Он похитил меня у родителей, — говорит она психологу. – Этот старый маниакальный козел похитил меня!
— Легкая паранойя естественна в вашем случае. Такие фантазии…
— Какие, нахрен, фантазии?! – орет она и скатывается с кушетки. По спине противно стекает талая вода. Психолог растерянно моргает. Он открывает рот, но взгляд ее синих, как лед на чистой реке, глаз похож на лавину. Психолог корчится в кресле, давясь дежурной фразой о том, какую большую работу они проделали.
В следующие две недели она пишет письма. Она пишет сестрам из Владивостока и Смоленска, Улан-Удэ и Питера. Она будит воспоминания. Она чувствует себя палачом с раскаленными щипцами в руках, но заставляет сестер вспоминать – морозный вечер или день, пустынная улица или лес, или промерзший дом, который нечем топить. Исчезнувшие родители, растаявшее тепло, забытая радость. Багровая рожа, выплывающая из предсмертной тьмы. Скрип снега под валенками.
Прежняя, человеческая жизнь, отнятая самозваным дедом. И нынешняя – от сезона к сезону, в ужасе перед человеческим теплом, в вечном холоде, десять лет, пятьдесят, сто, двести, в неразрывной связке со стариканом с глазами изо льда, в которых нет ничего, кроме холодного удовлетворения. В вечном служении лицемерному красномордому упырю, под вечные рассказы о том, что для них, для сестер, нет в этом мире другой доли, кроме как служить Деду фоном.
— Любишь детишек, козлина? – шипит она. Ее сестры обступают деда со всех сторон. – Подарочки носишь? А как понадобится, так к рукам прибираешь?
Сестра из Златоуста замахивается первой – они там на Урале не слишком разговорчивые. Минут пятнадцать деда сосредоточенно избивают маленькими холодными кулачками; сестра из Воронежа обматывает вокруг толстой красной шеи свое песцовое боа, и той, что затеяла и вдохновила этот бунт, несколько абсурдных мгновений больше всего на свете хочется вытащить бороду Деда из-под удавки. Красный бархат трещит под выкрашенными синим лаком ногтями. Под шубой у деда обнаруживается грязноватая фуфайка и антикварные кальсоны; его белье быстро покрывается красными пятнами.
— Где мои родители, гребаный маньяк?
Дед хрипит, пуская красные пузыри. Пузыри тут же застывают черно-красными хрупкими сферами. Это почти красиво.
— А как мы теперь без партнера? – спрашивает сестра из Питера и брезгливо отряхивает с лазурного сапожка побуревший снег.
— Обучим замерзших мальчиков, — пожимает плечами сестра из Иркутска.
— Где ты сейчас замерзших детей возьмешь? – сестра из Липецка недовольно шевелит соболиными бровями. – Времена не те, за детьми присматривают.
— Мы можем сами, — неуверенно говорит сестра из Хабаровска. – Это же любой из нас – раз плюнуть.
Сестры переглядываются, стараясь не смотреть на груду красных тряпок, дымящихся на развороченном снегу, и смущенно отворачиваются друг от друга.