Не знаю, когда это началось. Возможно, ещё в детстве.
Детства своего я не помню. Говорят, последствия травмы. Но иногда мне снятся сны. Обрывочные эпизоды перемежаются яркими вспышками, и за этими вспышками всегда что-то есть. Кто-то. Смутная тень, эхо, мрак.
Фотограф. Он где-то там. Он идёт за тобой. Он идёт за твоей душой.
Я помню улицу. Точнее, отсутствие улицы, там где, она должна быть. Хаотическое нагромождение обломков, осколков, пыли и крови – это ведь не улица, верно? Помню маленькую девочку, особенно ярко – её грязные разбитые коленки. Приближается шум геликоптера. Кто я на этой картинке? Кто эта девочка? Знаю ли я её имя? Щелчок. Вспышка. Темнота.
Я помню бесконечные тёмные коридоры, сырые, шершавые наощупь стены, свет фонарей впереди, безнадёжность и страх. Я подношу ладонь к лицу, я не вижу, но чувствую, знаю: она в крови. Это не похоже на детские игры, но я так помню. Щелчок. Вспышка. Темнота.
Я помню воду. Солёную, жестокую. Соль и солнце – вот мой рецепт концентрированной пытки. Но попросите объяснить, и я не смогу. Просто запомните: соль и солнце. Щелчок. Вспышка. Темнота.
Я помню небо. Бесконечность и синева – вот мой рецепт счастья. Эйфория захлёстывает. Потом что-то идёт не так. Паника. Щелчок. Вспышка. Темнота.
Такие сны. В них нет начала, их завершает вспышка. И звук – щелчок затвора фотоаппарата.
У меня нет счётов к фотографам. На фотографии в паспорте я хорош, жаловаться грех. Я ни разу не видел фотографа во сне. Только щелчок. Только вспышка. Но, тем не менее, фотографов не люблю. И особенно не люблю, когда фотографируют меня.
Я сбегаю, сколько себя помню. А однажды даже разбил фотоаппарат одному непонятливому типу. Он пытался накатать на меня жалобу в полицию. Ничего не вышло. Во-первых, я несовершеннолетний. Во-вторых, с нас, интернатовцев, только что пылинки не сдувают.
Я и сейчас собираюсь сбежать.
Через пять минут – фотосессия. Весь поток. А потом – бал. Прощай школа, прощай интернат, здравствуй взрослая жизнь. Как-то так.
Ну и девчонки, конечно. Сегодня мы увидим их впервые. Все эти голы они учились параллельно, но нам доставались только их тени. Смех в соседней аудитории, стройные ряды на плацу, когда я подсмотрел их построение вопреки всем правилам. Забытая кем-то из девчонок фуражка.
Бал пропустить никак нельзя. Что-то тянет меня туда, неведомое, светлое и тёмное одновременно, как соль и солнце, как бесконечность и синева. Осталось только пересидеть где-то эту адскую встречу с фотографом и его фотоаппаратом. Я присмотрел свободную аудиторию, я иду туда…
— Привет. Орфей, да? Заблудился? Актовый зал по правому коридору. Идём?
Голос. Я слышу его впервые, но моё сердце слышало его миллионы раз.
Оборачиваюсь. Глаза. Синие. Как небо. Как бесконечность. Маленькая, мне по плечо, худенькая.
Откуда-то в памяти появляется имя: Эвридика.
И мои сны. Мои обрывки. Воспоминания о неслучившемся. Весь этот бессмысленный хлам в моей голове взрывается хаосом конфетти, которые в одно мгновение складываются в упорядоченную картину.
Мы с Эвридикой. Группа зачистки в маленьком разрушенном городе. Девочка. Грязные коленки. Стреляй, говорит Эвридика.
Мы с Эвридикой врываемся в подвал, где прячутся «серые».
Мы тонем в океане после взрыва нашего «Титаника».
Мы падаем, и мой парашют не раскрывается.
Мы умирали сотни раз. Тысячи раз. Мы рождались снова. И снова становились собой. Так уж мы устроены, для того мы созданы.
Не будет никакого бала. Будет вспышка. Темнота. И новая война.
Новая смерть. Новое тело. И старая, покалеченная, мозаичная память.
— Идём? – повторяет Эвридика вопрос. Я тону в её голосе. Я иду.