Утро выдалось ясное, хрустальное. Такое, когда выйдешь на двор по малой нужде, а струя не шепчет, а звенит стеклянно, переливчато. Солнышко смотрит в окно не прямо, а с прищуром, словно знает о чем-то, да говорить не торопится. И каждая пылинка, кружась, светится в потоке его лучей, поворачивается, пляшет. Мир всюду. И мир всем. В девяти домах Соляренки еще только поднимаются, привычно выходят на лобное место, кланяются большому костру, а потом, растеряв всю почтительность, принимаются за уборку. Сметают по домам всякую шобонину, мелкий лом и сор – и кидают в огонь. Он принимает все с благодарностью, лижет красными широкими языками, щедро отдавая тепло всем жителям Соляренки. И они, деловито с хозяйством управляясь, мельтеша, по дворам своим снуя, нет-нет да бросят взгляд на большой священный костер – не стал ли меньше. Потому как от костра зависит, жить ли народу в деревеньке или на тот свет собираться. Станет холодней, придет из-за гумен, из-за частоколов и овинов лес. Черный, страшный, мерзлый. Прорастет холодными иглами в огородах, обмечет, словно губы поганицей, инеем наличники на окошках, проникнет ледяными иглами в стыки сруба – а потом и в избу проберется. А как проберется – станет в дому темно, стыло, пусто.
Вот и бросают деревенские на костер опасливые взгляды: а ну как меньше стало красное марево огненное, ну как померкли его пламенные пряди.
И тем хрустальным утром ничто беды не предвещало. Небо такое прозрачное, что его с крыльца хоть чашкой черпать и пить. Во всех девяти домах оконца сияют влажно, на крылечках роса блестит. Меркул из первого дома близенько к костру бродит. Старик он, мерзнет, и от смертельного холода все к пламени жмется. А соседка его, круглощекая Венька, следит за стариком, приглядывает. Сердечная она баба, хорошая. Только все одна. Хоть давно вышла бы за Марика из четвертого дома, да жалко ей от огня удаляться, из своего ближнего дома в дальний перебираться. Да и, говорят, чертей каких-то зеленых у Марика в погребе видели. Ведь если покинуть насиженное гнездо, так уж ради хаты побольше, попросторнее. Вот хоть в Юпишке-кулаку перебраться, или к брату его, Сатурику. У обоих дома богатые, скарба множество. Сатурик вокруг своей избы огород выстроил кольцом. Честь по чести все. Каждая по своей орбитке вокруг колышка козочки ходят, коровки вокруг дома кругом бредут. Всем жених Сатурик. И Юпишка-кулак всякого добра собрал. Его дом издали видать – словно бы светится, вычищен, выкрашен. Дальше от костра – соседи победнее. Дворы небогатые, хилые. У Юранки домишко когда-то был хорош, невелик, да ладно скроен, но подступил от лесу холод, выстудил двор, пооблупилась зеленая краска с наличников, пообшарпалось крыльцо. А Непту и того больше досталось. Тяжко ему вдали от костра, маятно. Никто к нему в жены не идет, уж больно близко лес. А бедняга дед Платоша и вовсе под самые лесные лапы угодил. Лес длинными запорошенными снегом косами под самые зады Платошиного скудного хозяйства подкрадается, вся трава повымерзла. Один-единственный чубарый козел Херошка ее только есть и соглашается, бродит, пасется. Платоша уж и из дому не выходит толком, все одно – до костра далеко, а он стар, куда через всю деревню брести. Деревенские уж и домом не считают его халупу. В сарай разжаловали. Сеновал, где Церерка, блаженненькая деревенская, живет, и то больше на дом похож.
Тихо во всех дома, пустынно, зато мирно. Только в третьем миру не знают. Вроде и домишко не так мал, а только народу в нем столько, что всяк у всякого на голове егозит. Руська с Сашкой, средние братья, не воюют, так скалятся, все им друг до друга дело есть. Европа засиделась в девках, уж и поглядывать перестала в сторону Марикова дома. Иногда с тоской кинет взор на богатые хоромы Сатурика, но недавно Сашкина курица в щели Кассини на Сатуриковом круговом дворе застряла. Так верещала, что теперь всем жильцам третьего дома стыдоба в сторону Сатурика смотреть. Чина – младшенькая, чернявая, с шутрыми узкими глазами – девка работящая, шьет на всех, слова не скажет, но растет так, что в семье только ахают. Вечно в третьем доме шум, гам, беготня, трескотня. Чина шьет, Европка охает, Руська с Сашкой друг друга под микитки мутузят, не разберешь, играючи или в серьез. Семья большая, бестолковая, дом битком, а хозяйства всего – одна тощая коровенка Лунятка. Только вроде отъестся, и опять, пары недель не прошло, схуднет, бока провалятся.
Понятно, уж Руська и другие сыновья помладше к Веньке клинья подбивали, сватов слали, мол, не пойдешь ли, Веня, за меня, не возьмешь ли меня на свой двор хозяином. Но до серьезного все не доходило.
Понятное дело, не до того, чтоб костер поддерживать, жильцам третьего дома. Некогда им сор из избы мести. И чудно даже, что именно Руська с Сашкой заприметили первыми, что пламя в центре деревни словно бы меньше стало. А может, Европка тайком в окошко на соседский двор пялилась и приметила, что с огородом что-то не то. Холодом повеяло, тьмой пахнуло. Подступил ближе страшный темный лес. Покрылись в огороде кустики да грядки инеем, припорошило гумно за домом реденьким снежком. Европка – к младшим братья побежала, а те – по деревне к костру.
И правда меньше стал. А может – кажется. Руська, сильный он, кряжистый, крепкий, прошелся вдоль домов: вытащил из земли лавку у крыльца Меркула – и в огонь, оторвал от дома Марика карнизы, наличники – и снова в огонь. Меркул бранится, вокруг костра бегает. Дом Марика слепой стоит, изуродованный, гладкий, словно обритый. А костер больше не стал.
— Собирай всех – и к Веньке на двор. Все ближе. А то померзнем, – кричит Руська. А Сашка против, звездно-полосатые штаны гордо подтягивает: дура, говорит, Венька твоя. Какая у нее в дому жизнь. Вот к Марику подадимся – и выживем.
Бранятся, ругаются. Чина тряпки да тапки в кучу тащит, готовится вещички свои, пожитки, малендрасы швейные на новое место вести. Ей все равно – как братья решат, туда и путь.
Разодрались Руська с Сашкой. А тут Европа – благо, хоть и великовозрастна девка, а судьба умом не обидела – говорит:
— Братцы! Что спорить – переехать не на чем. Тачки строить надобно.
Застучали топоры, завизжали пилы в третьем дому. Деревенские к переезду готовятся. Аж зеленые черти в Мариковом подвале зажмурили большие водянистые глаза и тарелку тряпочками трут. Как переедут нахлебники из третьего дома – и Марикову красную хату в раскардаш превратят.
Марик только вздыхает. Карнизы да наличники новые ладит. Тут уж ничего не попишешь. Если из третьего дома переселяться собрались – на дороге им лучше не вставать. Уж больно лют народец.
Две надежды у Марика только и есть. Что придумает старшая Европка или Сашка с Руськой, как костер разжечь снова до нужной величины. Или, на худой конец, что покатятся груженые тяжело тачки не к ему на двор, а к Веньке.
Смотрит Марик на костер, жмурится. Авось обойдется без гостей.