Это ложь, что нам неведом страх. Выпестованная, выкормленная ангельским молоком, светлая, как крылья рассвета, но все же – ложь.
Думаете, легко довериться человеку? Каждое столетие новому.
Я открыл дверь. Пластик, они сейчас все делают из пластика. Дай детям игрушку, и они заполонят ею мир. Папа, зачем ты дал им право выбора? Они все равно утратили тягу к новому. Они выбирают пластик.
Переступить порог – это самое трудное. Я вдыхаю глубоко, так, что на время обретенные легкие распирает звенящей болью, и шагаю.
Первое, что вижу, это шприц. Он смотрит в небо, задрав острую морду-иглу, и я с сожаление думаю об острых зубках худой саламандры, которую седая старуха прикладывала к моему плечу два (или три?) века назад. Все же, те условности были намного приятнее.
Взгляд ползет по широкому запястью. Я отмечаю массивный локоть и наконец выхватываю его целиком, добродушного мужика в белой шапочке. Дань стерильности. Каждому веку свои мифы!
— Сбросьте облик, обнажите крыло, — командует он.
Подчиняюсь. Мы привыкли подчиняться.
Игла впивается в жилу, чуть повыше сустава. Мне больно, но я терплю. К этому мы тоже привыкли. Ты несправедлив, Отец! Подчинение и боль, вот что ты дал нам за право служить тебе. И радость полета, которой я лишусь на сутки, самые длинные сутки в этом столетии.
Тьма вытекает из иглы, ползет по жиле, касается шеи. Крыло немеет, повисает бессильной тряпкой. Я на миг закрываю глаза, таким невыносимым сейчас кажется желание разить и бежать, спасаться.
—Второе! — командует врач.
Я послушно обнажаю второе крыло. Горло перехватывает тугое кольцо, последним усилием я цепляюсь за небесный свет.
— Не сопротивляйся! — кричит врач. — Ты делаешь только хуже!
Я рвусь из всех сил, непослушные крылья болтаются кусками стылой мертчевины. Глаза мои тонут во тьме. Будь ты проклят, Папа.
— Иван Федорович, вас к главному!
У Лидочки звонкий голосок. Иногда Волощукову кажется, что когда все расходятся, она тайком проскальзывает обратно, чтобы в молчаливой офисной пустоте тренировать тот самый пронзительный тембр, который отдается в висках тупой болью. Стерва. «Придушу когда-нибудь поганку», — думает Иван, улыбаясь немного заискивающе. Он знает наверняка, что от этой улыбочки лицо секретарши исказится слегка презрительной, но в целом сочувствующей улыбочкой. И пусть, и хорошо.
Кабинет главного прямо здесь, да и как кабинет, загородка, как у прочих, разве что побольше, чем у других. Шеф – шишка на ровном месте, но понт давит, как настоящий. Вон, папочку перекладывает, по экрану мышкой водит. Словно случайно поднял голову, заметил топчущегося в проеме Волощукова, нахмурился.
— Иван Федорович, я же просил подготовить документы по сокращению! Сегодня просил. Что-то я не вижу файла.
— Потому что нет там никакого файла, — хочет ответить Волощуков, но вместо этого виновато морщится и бормочет.
— К вечеру, Пал Евгеньевич, я вечерком, если можно. Завал.
— Завал у тебя? — свирепеет шеф. — Бухгалтерия третий день звонит, кадры надрываются, а у тебя завал? Или через полчаса у меня файл на увольнение, или через час ты объясняешь жене, почему тебя выкинули на улицу! Все, свободен.
Волощуков плетется к столу, садится, горбясь, и снова открывает два личных файла.
Светлана Борисовна Коржикова, младший специалист, 27 лет, разведена, двое детей.
Колыванов Олег Александрович, ведущий специалист, 47 лет, женат, детей нет, на попечении мать-инвалид по зрению.
Сократить нужно одного. Один сотрудник в отделе лишний. Но его ли вина, что он не может выбрать, кого?
Светлана молода, она отличный специалист и легко найдет новую работу, но ее зарплаты еле хватает свести концы с концами, он-то знает. Плюс дети в ведомственном садике, родных у нее нет. Значит, работу она будет искать наспех, согласится на первую попавшуюся, дно только без толку, в муниципальные детсады очередь на два года вперед.
С Колывановым вообще все ясно. Куда его возьмут в предпенсинном возрасте? Старательного, исполнительного работника, не хватающего звезд с неба, за двадцать лет карьеры не добившегося топ-должности? И что будет с его матерью?
— Легче застрелиться, ей-богу, — пробормотал Волощуков и поймал искоса брошенный одобрительный взгляд Лидочки. На мгновенье он порадовался, что вызывает в ней такое же раздражение, как и она в нем, потом закрыл усталые от монитора глаза, потер веки пальцами.
— Смейся, паяц, над разбитой любовью! — взвыло неожиданно радио. Лидочка прихлопнула кнопку ладошкой, клацнув наманикюренными коготками по пластику, и звук этот отозвался зубной болью.
На экране замигал значок корпоративного месенджера.
— ГДЕ МОЙ ФАЙЛ?!!!!!! — спрашивал шеф.
Волощуков почувствовал, как в виске словно лопнуло что-то, одновременно рождая единственно верное решение.
— В КАРАГАНДЕ!!!!!! — ответил он шефу, закрыл, громко клацая мышью, оба файла и нашел свой.
Искристое, как ледяное шампанское, чувство свободы обрушилось на него, закружило голову. Волощуков чихнул, взял со стола стеклянную змею, подаренную сослуживцами на прошлый день рождения, накинул пиджак и вышел на улицу.
Ветер тут же швырнул в лицо ледяную морось пополам с палыми листьями, но это оказалось неожиданно приятным. Волощуков посмотрел на зажатую в кулаке змейку, рассмеялся и швырнул ее об асфальт. Змейка разлетелась на острые куски, плоская оранжевая голова отлетела к бордюру.
Волощуков почувствовал, как плечи наливаются огненной силой, и рвется пиджак, выпуская смятые до времени суставы крыльев, ноги отрываются от земли и хлещет в лицо ветер, ледяной ветер небесных сфер.
Ему не надо больше ничего решать. Еще сто лет ему останется только боль и подчинение.
— Благославляю тебя, Отец! – крикнул ангел.
Он был счастлив.